* * *
Пичужки песня так вольна,
Как будто бы не в клетке
Поет так радостно она,
А где-нибудь на ветке.
В лесу, в моем родном лесу,
В любимом чернолесье,
Где солнце держат на весу,
Достав до поднебесья,
Дубы кряжистые и луч,
Прорвав листву резную,
Скользнув с обрывов, туч и круч,
Дробит волну речную.
И отражен водой речной,
Кидается обратно.
И солнце на листве сквозной
Бросает всюду пятна.
И кажется, кусты задень,
Задень любую ветку,
Прорвется, заблистает день,
И только птица — в клетке.
Но все миражи и мечты
Раскрыты птичьей песней,
Достойной большей высоты,
Чем даже поднебесье.
* * *
Копытят снег усталые олени,
И синим пламенем огонь костра горит,
И, примостившись на моих коленях,
Чужая дочь мне сказку говорит.
То, может быть, не сказка, а моленье
Все обо мне, не ставшем мертвецом,
Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,
Себя опять почувствовать отцом.
Ее берег от мора и от глада,
От клокотанья бледно-серых вьюг,
Чтобы весна была ее наградой,
Подарком из отцовских рук.
И в этом остром, слишком остром чувстве,
Чтоб мог его принять за пустяки,
Я никогда не пользуюсь искусством
Чужую грусть подмешивать в стихи.
И сердца детского волнение и трепет,
И веру в сказку в сумрачном краю,
Весь неразборчивый ребячий лепет
Не выдам я за исповедь свою.
* * *
Гора бредет, согнувши спину
Как бы под бременем забот.
Она спускается в долину,
Неспешно сбрасывая лед.
Она держаться в отдаленье
Привыкла, вечно холодна.
Свои под снег укрыла мненья
И ждет, пока придет весна.
Тогда отчаянная зелень,
Толкая грязный, липкий снег,
Явит служенье высшим целям
И зашумит, как человек.
* * *
Шуршу пустым конвертом,
Письмо пишу тебе,
Прислушиваясь к ветру,
Гудящему в трубе.
И вдруг, вскочив со стула,
Бросаюсь на кровать,
Слова в зловещем гуле
Пытаюсь разобрать.
Что ветер там бормочет,
Не надо бы кричать,
Зачем понять не хочет,
Что лучше б замолчать.
Мучительные строчки
Последнего письма
Довел бы я до точки
И не сошел с ума.
* * *
Зачем холодный блеск штыков
И треск селекторных звонков?
Чего вы испугались вдруг?
Что слышно в злобном гуле вьюг?
Ведь он — не Бог и не герой,
Он даже жалкий трус порой.
Ведь он — один, один, один,
Хотя и дожил до седин.
Его же верные друзья
Не испугаются ружья.
Друзья, и братья, и отцы —
Они ведь только мертвецы!
* * * [36]
Велики ручья утраты,
И ему не до речей.
Ледяною лапой сжатый,
Задыхается ручей.
Он бурлит в гранитной яме,
Преодолевая лед,
И холодными камнями
Набивает полон рот.
И ручья косноязычье
Непонятно никому,
Разве только стае птичьей,
Подлетающей к нему.
И взъерошенные птицы
Прекращают перелет,
Чтоб воды в ручье напиться,
Уцепясь за хрупкий лед…
Чтоб по горлу пробежала
Капля горного питья,
Точно судорога жалоб
Перемерзшего ручья.
* * *
Натурализма, романтизма
Листки смешались на столе.
Я поворачиваю призму
В увеличительном стекле.
Все это ведь не точка зренья
Художника, его перо,
А лишь манера размышленья
Над тем, что — зло и что — добро.
Поэт — не врач, он только донор,
Живую жертвующий кровь.
И в этом долг его, и гонор,
И к человечеству любовь.
Навек запомненную мною
Пережитую злую быль
Перед знакомою луною
Я высыпаю прямо в пыль
Перебираю, как влюбленный,
Наивный рыцарский словарь,
Комки суждений запыленных
И птичий слушаю тропарь.
Чего хочу? Чтобы писалось,
Чтобы не кончился запой,
Чтоб сердце век не расставалось
Со смелостью и прямотой.
И чтобы стих, подчас топорный,
Был точен — тоже как топор
У лесорубов в чаще черной,
Валящих лес таежных гор.
И чтоб далекие удары,
И вздохи лиственниц моих
Ложились в такт с тоскою старой,
Едва упрятанною в стих.